В воскресенье в доме № 39 по Большой Грузинской открыли памятную доску Виктору Тихонову, к годовщине его ухода из жизни.
Я бы никогда не упустил возможность увидеть всё это. Тихонову я испытывал не просто уважение — любовь!
Его принимал за знакомого. Достаточно было этого. Имя выговаривать приходилось с трудом, иногда приходилось напоминали — так всё же хорошо.
Посещать этот московский район возле станции Белорусская – для меня всегда праздник, какой бы случай не привел сюда.
Вернувшись в этот район рядом с Тишинской площадью, словно окунулся в собственную юность. Как и мечтал, попал 25 лет назад в «СЭ», в редакцию, которая располагалась во дворе — и столько пережил всего в этих местах…
Редакция давно переехала — а заходить в бывший наш двор как-то странно: горько и больно. Стараюсь даже не смотреть в ту сторону. Но в паутину улочек возле Белорусской возвращаюсь с великой радостью. Иду от метро тем же маршрутом, которым ходил столько лет. Бреду и вспоминаю.
В этом подвале был книжный магазинчик, где удалось найти оранжевый пятитомник Ильфа и Петрова 1960 года. Ранее, работая в журнале «Советский спорт», видел такой же в магазине на улице Архипова, но не хватило денег. В «СЭ» все обстояло иначе, это яркий плюс.
В этом месте было замечательное кафе — «Шантиль», если не ошибаюсь. Водил туда лучших из своих невест, самых привлекательных. Однажды встретил за соседним столиком женщину необычайной красоты Ольгу Кабо — и чуть отвлекся от своей спутницы. Все косился: подойти, сделать ей знак ногой? Сказать, что в четырнадцать лет только ею и грезил, а сейчас мне тридцать семь, и наконец мы рядом? Сама судьба нас свела!
Если бы я сказал всё это про четырнадцать и тридцать семь вслух, то получил бы по лицу оставшимися каплями кофе.
В итоге я воздержался — и поступил верно. Но вспоминать приятно. Там, на улице Краsina, находилась самая известная в то время московская пельменная. О ней Иосиф Бродский сочинил несколько признательных стихов.
За вклад в организацию мероприятия благодарность Виктору Васильевичу Тихонову, чей мастер-класс состоялся на Большой Грузинской.
**
В жизни неоднократно испытывал самые нежные чувства по отношению к Виктору Васильевичу, когда тот прикасался ко мне за плечо и говорил: «Какой здоровый. Наверное, защитника играл?»
— Вообще не играл, — выдавливал я со смешком.
— Да? — высказал сожаление по поводу утраченной для хоккея фактуры Тихонова. — Вот, съешь конфетку.
Всю жизнь стремился быть подобным Тихонову – вести осознанную жизнь. Не останавливаться на сантиментах. В зрелом возрасте заниматься бегом лучше, чем руководить своей командой.
Недостаточно мне всего для чего-то большего. Только блокнот ставлю перед сном на тумбочку у кровати, ожидая ночных прозрений. А если в ночи и появляются проблески — они не такие, как хочется.
Думал я, что на открытии мало людей будет — ведь воскресенье и мороз. А народа собралось — как же много! Из олимпийских чемпионов можно было бы сборную составить.
Из окна соседней Гогольской библиотеки выглядывала обеспокоенная тетюшка: что это такое? Куда несут барабаны, знамена? Куда шагают войска — и к чему музыка?
Два пальца я к ней поднял, а на лице появилось выражение ужаса от такого поведения.
Барабаны заглушили обычный шум Тишинской площади. Гвоздички сжимали Якушев, Шепелев, Мышкин, Виталий Прохоров… Владимир Плющев, отрастивший бороду в духе культуры, удивил дубленкой высокого качества. Такую даже поэт Вознесенский позавидовал бы, когда-то диктовавший зимнюю моду всей Москве.
Благодаря Тихонову множество присутствующих стали олимпийскими чемпионами. В восьмидесятые казалось – становились и становились. Сегодня получают щедрую пенсию.
Касатонов, любимец Виктора Васильевича, почему-то не появился, что с легкой досадой заметил президент ЦСКА Есмантович.
Алексей много сделал для того, чтобы эта доска была готова. Сегодня же присутствовать не может.
Из звёздных хоккеистов 80-х был Каменский. Ну и Вячеслав Буцаев. Такой могучий, что я расправил плечи, поднялся на носочках. Чтобы уравняться в росте. На льду в те годы таким великаном мне не казался.
Я не заметил ни Фетисова, ни Макарова. Возможно, плохо смотрел. Был же сын Харламова Александр. Это к давнему спору: виновен Тихонов перед семьей Харламова или нет… Наверное, время стерло обиды. Если они и были.
— Есть фотографии — Виктор Васильевич гуляет с пуделем в этом сквере, — сказал фотохудожник Успенский, указав объективом на сугроб. — Если пишешь репортаж, то поставим их. Не ты? Даже искать не стану.
— Ищи! — решился я.
**
Внезапно появился Владислав Третьяк в таком необычном головном уборе, что сразу же стал центром внимания. Успенский забыл обо мне и обо всем на свете. От кого-кого, а от Владислава Александровича такого не ожидали. Даже малейшего эффекта. На этом чудесной карте с легким наклоном я прищурился и разглядел блестящий якорь. Красота – страшная сила!
Третьяк взял микрофон и прокричал то, что уже было известно первым рядам.
Виктор Васильевич — величайший тренер и патриот. Именно он задумал играть в четыре звена против рижского «Динамо»…
Григорий Твалтвадзе, ведущий церемонии, продемонстрировал остроту ума, наблюдая за строем чемпионов.
— Звезды здесь так ярко сияют, словно гораздо ярче тех, что мы видим на ночном небосводе.
Радость переполнила меня. Считая услышанное частично относящимся к себе, я даже покраснел от удовольствия. Особенно приятным оказалось то, что мне наконец удалось так высоко поднять ноги на носках, чтобы стать ростом равным Буцаеву.
— Во всех краях и селениях… — раздавалось с доски.
Наконец с трудом сняли накидку, и все мы впервые увидели то, что теперь вечно будет перед глазами москвичей. Я восхитился — бронзовый Виктор Васильевич был словно живой. В самом своём победном возрасте. Таким его помнит огромная страна — лет 50-55. Памятник чудесный!
К доске принесли, установили с осторожностью корзину роз — и продрогший оркестр внезапно исполнил траурный марш на весь Пресненский район. Я вздрогнул и ослаб. Снова оказался ниже Буцаева.
Я не был единственным, кто испытал шок. В окрестных домах появились любопытные взгляды из-за полуприкрытых штор. Лучше бы добавили в сценарий более бодрую музыку.
**
Я едва сдержал крик, увидев ее. Татьяна Васильевна, правда, вы?
Жена Виктора Тихонова вышла к нам. Живет все еще в этом доме № 39 и добилась установки доски. Выглядит замечательно, ум острый. Приятно взглянуть.
По словам самого Виктора Васильевича, его победы — это во многом победы и многих других.
Татьяна Васильевна подняла микрофон и сказала несколько слов. Хотела встать из кресла, но мы удержали ее: «Не надо, не надо, сидите».
Пожелала здоровья всем собравшимся. Обвела строгим взглядом и уточнила.
— Болельщикам. Хоккейным болельщикам!
Я твердо решил устоять, какой бы ценой это ни обошлось.
— Все эти годы меня поддерживают гвардейцы хоккея, наши большие чемпионы, — продолжала Татьяна Васильевна вполне бодро. — С Виктором они были непобедимы — три олимпийских золота подряд, серебро — что тоже победа! Между прочим, звание олимпийского чемпиона даётся пожизненно. Никто уже не отнимет его. Спасибо ЦСКА, спасибо Ночной лиге, которая так меня… гладит…
Определение точно подходило. Ночная лига души не чает в Татьяне Васильевне. Всё делают для того, чтобы её старость прошла спокойно. Парни молодцы, нет слов.
Вглядываясь на Татьяну Васильевну, я восхищался. Какая замечательная старушка! Не смог остаться в стороне — подошёл, слегка пригнувшись:
Виктор Васильевич прекрасно изобразился на этой доске.
— Вы бы видели, сколько фоток рассмотрела! — обрадовалась похвале Татьяна Васильевна. — А-а…
Внезапно сказал я: — Виктор Васильевич позволил мне посмотреть в свои блокноты.
В одном интервью сказала, что по её мнению никто архивам не нужен. К сожалению.
Я не мог поверить сказанному. Никто не хочет блокноты Тихонова?
Татьяна Васильевна внезапно резюмировала: «Важно быть человеком, а великими нас делают другие».
Люди начали уходить. Хотел приветствовать Геннадия Набатова, нового пресс-атташе хоккейного ЦСКА, за слаженную работу, но не смог найти его в толпе.
— Оказывается, Гена клуб покинул, — вдруг сказал кто-то мне.
Новости удивительны. Казалось, Геннадий прослужит во вратарях ЦСКА долгие годы.
— У тебя всё хорошо, Григорий? — спросил я комментатора Григория Твалтвадзе. — Отличная передача на радио…
— Больше не будет передачи, — ответил он бодро. — Два дня назад уволился.
Выйдешь из дома — и новости обрушиваются на тебя со всех сторон.